БИТВА ЗА МОСКВУ. ЧАСТЬ 7. ВСЕ, ЧТО ОСТАЛОСЬ ОТ НЕМЧУРЫ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)
БИТВА ЗА МОСКВУ. ЧАСТЬ 7. ВСЕ, ЧТО ОСТАЛОСЬ ОТ НЕМЧУРЫ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)
Немецкие орудия, захваченные Красной Армией под Москвой
У брошенной немецкой 105-мм легкой полевой гаубицы leFH18. Зима 1941-1942г.
Подросток у ствола брошенного при отступлении немецкого орудия
Он больше не будет убивать...
Советские кавалеристы у брошенного немецкого Pz.Kpfw.III. Битва за Москву. 1941-1942г.
Брошенный при отступлении бронетранспортер SdKfz 251-1 «Ганомаг»
Жалкое зрелище...
Брошенный в деревне Крюково танк Pz.Kpfw.III. Битва за Москву
Деревенские дети на башне подбитого и брошенного Pz.Kpfw.III
Изучают брошенный Pz.Kpfw.III. Зима 1941-1942г.
Брошенный Pz.Kpfw. III из состава 10-й танковой дивизии. Московская обл., январь 1942г.
Трофейная бронетехника на территории рембазы в Москве. 04.1942г.
Советские офицеры и трофейное оружие перед строем пленных немцев. Битва за Москву
Трофейные немецкие пулемёты MG-34, захваченные в ходе битвы за Москву
Город Клин в Московской области после освобождения от немецких захватчиков
Одно из немецких кладбищ в районе Малоярославца
Это тоже Малоярославец. Январь 1942г.
«Весенний пейзаж». Подмосковье. Апрель, 1942г.
Захваченное фашистское знамя
Точно и верно!
"ВЕСНА В ЯНВАРЕ
Сначала
я считал брошенные немцами машины, потом запутался. Их были сотни.
Нагло и жалко глядели на восток морды пушек. Как пойманные слоны,
послушно плелись немецкие танки. Я вспомнил слова берлинской сводки: «Мы
добровольно укоротили фронт...» Чудаки, они укорачивают костюм вместе с
мясом. «Укорачивают» и мимоходом теряют танки.
Наше наступление с
каждым днем крепчает. Об этом говорят немецкие могилы. Вначале видишь
индивидуальные кресты с тщательно нарисованной свастикой, с затейливыми
надписями. Этих хоронили еще на досуге. Их зарывали на площадях городов,
в скверах, в деревнях возле школы или больницы. Немцы хотели, чтобы
даже их мертвые тревожили сон наших детей. Мы проехали двадцать —
тридцать километров. Пошли простые березовые кресты. Этих хоронили
второпях и оптом: «Здесь погребено 18 немецких солдат», «Здесь погребен
лейтенант Эрих Шредер и 11 солдат». За Малоярославцем нет и крестов.
Этих не похоронили. Они валяются возле дороги. Из-под снега торчит то
рука, то голова. Замерзший немец стоит у березы, рука поднята — кажется,
что, мертвый, он еще хочет кого-то убить. А рядом лежит другой,
заслонил рукой лицо.
На березовом кресте рука русского написала: «Шли в Москву, попали в могилу».
Дух
наступления, как ветер, несет вперед наши части. Бойцы идут по целине, а
снега-то, снега!.. Ничто их не останавливает. Позавчера была метель,
снег слепил. Наступали. Вчера было солнце и тридцать градусов мороза,
дух захватывало. Наступали.
Я разговорился с одним бойцом. Он
чуть прихрамывал. Оказалось, что три дня тому назад осколок мины его
ранил в колено. Хотели отослать в госпиталь. Боец запротестовал: «Не
пойду! С июня я отходил. А теперь чтобы без меня?..» Мороз его веселил.
Он только находил, что мороз «легонький» — «покрепчал бы, как у нас» —
это сибиряк.
Генерал-майор Голубев сказал мне: «Немцы наступали
отсюда, дошли до Нары. Что же, мы прошли тот же путь в два раза скорее,
чем они. Мы наступаем, а потерь у них куда больше, чем у нас».
Переменилась
наша армия. Выросла не только материальная часть, выросли и люди. Бойцы
возмужали, будто они прожили за полгода длинную жизнь. Обогатился опыт
каждого. Боец, колхозник из Заволжья, говорит: «Я теперь это дело
раскусил — как фрицев бить». И смеется генерал Голубев: «Я две военных
академии прошел. Война — третья и самая главная...»
Немцы упорно
обороняют узлы сопротивления. Они хотят измотать нас. Но мы не расшибаем
голову об стену: мы обходим узлы сопротивления. Немцы много месяцев
говорили о мешках, обхватах, клиньях, клещах. Теперь они барахтаются в
нашем мешке, они задыхаются в наших обхватах, они корчатся, пронзенные
нашими клиньями, и они умирают, сдавленные нашими клещами.
В
яркий, ослепительный день января на дороге наступления я думаю о
пионерах победы. Победу мы начали строить не 6 декабря, но 22 июня.
Победу строили герои, не пропускавшие немцев, истреблявшие еще свежие
германские дивизии, взрывавшие мосты, выходившие из вражеского
окружения, пережившие горечь отступления, позволившие нашей стране
выковать новое оружие и поднять на ноги новые части.
На фронте
чувствуешь, какой любовью окружена Красная Армия, — для нее работает и
дышит огромная страна. Если много стало у нас автоматов, это значит, что
ночей не спят рабочие Урала. Если ест боец жирные щи, это значит —
сибирские колхозницы помнят о фронте. «Мало у нас было минометов, теперь
хорошо...» Откуда эти минометы? Завод, что в ста километрах отсюда,
давно эвакуировали. Но остались старики пенсионеры, остались устаревшие
станки, осталось немного сырья. Остальное сделали русская смекалка и
русская преданность. Хорошие минометы. Хорошо они бьют немцев. Старые
рабочие маленького русского городка могут спокойно спать, А варежки
чудесные у курносого, веселого минометчика. Варежки связала какая-то
Маша в городе Аткарске, прислала к празднику. Фамилии своей не написала —
«Маша», и все. Может теперь спокойно спать русская девушка Маша.
Ведут
пленных. Лейтенант, ефрейтор, солдаты. Дрожат, хнычут. У одного левая
нога в кожаном башмаке, правая в эрзац-валенке. Оказывается, правую ногу
он отморозил. Ефрейтор мне поясняет: «Легко обмороженные в госпитали не
отсылаются». Да и не отошлешь — у половины немецких солдат ноги
отморожены. На головах пилотки. Летом они их носили лихарски. Теперь
стараются засунуть под пилотку уши. Из носу течет, он не вытирает лицо —
рука замерзла. А когда привели в избу, все стали чесаться. Лейтенант
пахнул одеколоном, вылил, наверно, на себя утром целую бутылочку. Он
приподнял свитер, чтобы сподручней было чесаться, и один из наших бойцов
крикнул: «Ты погляди: не вошь — медведь! Никогда я такой не видел...»
Глядят на пленных бойцы с отвращением: «Эх, немчура...», «Вшивые
фрицы...»
Ефрейтор был во Франции. Он вступил с передовыми
немецкими частями в преданный Париж. Смешно подумать — может быть, я его
видел в Париже? Изменился, голубчик! Спесь с них наши посбивали.
Вчера
из лесу вышли четыре немца: волков выгнал мороз. От деревни осталась
одна изба — другие немцы сожгли. Немцы поскреблись в дверь. Старая
колхозница сплюнула: «Кто жег? Ты. Немец. Иди на мороз, грейся...»
Дощечка
осталась: «Село Покровское». А села нет. Село сожгли немцы. Что видишь
по дороге на запад? От изб остались трубы да скворечники на деревьях.
Отступая, немцы посылали особые отряды «факельщиков» — жгли города и
деревни.
Когда не успевали сжечь все, жгли самое хорошее. Жгли со
смаком. В Малоярославце эти культуртрегеры показали себя вовсю: сожгли
две школы-десятилетки, детские ясли, больницу и городскую библиотеку с
книгами.
Вот их трупы. А рядом бутылки из-под французского
шампанского, норвежские консервы, болгарские папиросы. Страшно подумать,
что эти жалкие люди — господа сегодняшней Европы... Часть «господ»,
впрочем, уже не будет пить шампанского: лежит в промерзшей земле.
В
селе Белоусово остался нетронутым ужин. Бутылки они откупорили, а
пригубить не успели. В селе Балабаново штабные офицеры спали. Выбежали в
подштанниках — и торжественно, в шелковых французских кальсонах,
погибли от русского штыка.
Женщины, когда видят наших, плачут.
Это — слезы радости, оттепель после страшной зимы. Два или три месяца
они молчали. Сухими, жесткими глазами глядели на немецких палачей.
Боялись перекинуться коротким словом, жалобой, вздохом. И вот отошло,
прорвалось. И кажется, в этот студеный день, что и впрямь на дворе
весна, весна русского народа посередине русской зимы.
Страшны
рассказы крестьян о черных неделях немецкого ига. Страшны не только
зверства — страшен облик немца. «Показывает мне, что окурок в печку
кидает, и задается: «Культур. Культур». А он, простите, при мне, при
женщине, в избе оправлялся. Холодно, вот и не выходит». «Грязные они.
Ноги вымыл, утерся, а потом морду — тем же полотенцем». «Один ест, а
другой сидит за столом и вшей бьет. Глядеть противно». «Он свое грязное
белье в ведро положил. Я ему говорю — ведро чистое, а он смеется.
Опоганили они нас». «Все украли, паразиты! Детские вещи взяли. Даже
трубу самоварную и ту унесли». «Хвастали, что у них страна богатая.
Нашел у моей сестры катушку ниток, а у меня кусок мыла. Мыло не
душистое, простое. Все равно, обрадовался, посылку сделал — домой
подарок мыло да нитки». «Говорят мне: стирай наше белье, а мыла не дают,
показывают — стирай кулаками». «Не дашь ему сразу — ружье приставляет».
«Опоганили
нас» — хорошие слова. В них все возмущение нашего народа перед грязью
не только телесной, но и душевной этих гансов и фрицев. Они слыли
культурными. Теперь все увидели, что такое их «культура» — похабные
открытки и пьянки. Они слыли чистоплотными — теперь все увидели вшивых
паршивцев, с чесоткой, которые устраивали в чистой избе нужник.
Когда
их выгоняют, в уцелевших избах три дня моют пол кипятком, скребут,
чистят. «Что дверь раскрыла, бабушка?» — спросил я. Старуха ответила:
«Ихний дух выветриваю. Прокоптили дом, провоняли, ироды».
Крестьянка
с хорошим русским лицом, с лицом Марфы-посадницы, рассказала мне:
«Боялись они идти на фронт. Один плакал. Говорит мне: «Матка, помолись
за меня» и на икону кажет. Я и вправду помолилась: «Чтобы тебя,
окаянного, убили».
Добрым был русский народ. Это всякий знает.
Умел он жалеть, умел снисходить. Немцы совершили чудо: выжгли они из
русского сердца жалость, родили смертную ненависть. Старики и те хотят
одного: «Всех их перебить». Некоторые из них три месяца тому назад еще
были слепыми и глухими. Один встретил наших с куренком, кланяется,
говорит: «Дураков вы принимаете? Дурак я. Шли немцы, а я думал — мне
что? Мы люди маленькие. А они внучку мою угнали. Так и не знаю, где она.
Корову зарезали. С меня валенки сняли, видишь, в чем хожу. Курицу одну я
от них упрятал. Как услышал, что уходят, — затопил печь, старуха для
вас зажарила. Спасибо, что пришли...» Стоит и плачет. А в душе у этого
семидесятилетнего деда — та же ненависть, что у всех нас.
Дом
старика не сожгли — не успели. Много домов спасли красноармейцы от огня.
За Малоярославцем наши наступали быстро, и немцы, откатываясь, не
успевали выполнять приказ — все уничтожать. В одном селе «факельщики»
уже выгнали всех из домов, а тут услыхали пулеметную очередь и убежали.
Деревня уцелела. В другом селе подожгли один дом, потом показались наши
лыжники — немцы удрали. А пожар наши погасили. Не только дома спасли
бойцы — жизни. Я видел приговоренных к расстрелу — их не успели
расстрелять. Тащили девушку с собой — испугались, бросили. Каждый
красноармеец может написать своим: «Я спас от огня русский дом. В этом
доме теперь живут русские. Будут там расти дети. Вспомнят и про нас. Я
спас от веревки русского человека. Его вели к виселице. Но мы
подоспели». Не только родину спасает боец, он спасает еще такое-то село —
Лукьяновку, или Петровское, или Выселки. Он спасает такого-то человека —
пастуха Федю, лесничего Кривцова, учительницу Марию Владимировну. И
каждого бойца благословляют теперь в освобожденных домах спасенные люди.
По
скрипучему снегу едут в санях крестьяне, торопятся — скорей бы повидать
свой дом. Еще недавно они шли на восток суровые и скорбные. Теперь,
улыбаясь и жмурясь от яркого, залитого солнцем снега, они идут на запад.
Их
обгоняют бойцы. Они тоже торопятся: выбить врага из Медыни. Этот город
рядом. Его обошли. Его сжали. Завтра заплачут от радости люди и камни
еще одного освобожденного города.
Пусть в Малоярославце люди
радуются — сегодня снова начала работать электростанция, и в домах
светло. Пусть в Боровске вставляют в рамы стекла — люди наконец-то
отогреются. Пусть в Ильинском колхозники выветривают и чистят загаженные
немцами дома. Все это позади. Красная Армия идет вперед, и она смотрит
вперед. Она думает не о Малоярославце, не о Боровске. Она думает о
Вязьме, о Смоленске. Перед ней люди, которых нужно спасти от смерти, —
русские люди. И по пояс в снегу, не зная усталости, идут вперед любимцы
России".